— Дедунь, ты что там высматриваешь? — шепотом спросил Петька у приникшего к прогалочку между шторами пожилого мужчины в широких шортах и полосатой майке. Тот, отмахнувшись, почесал затылок, вздохнул.
— Надо идти клумбы поливать, — обречённо сказал он.
— Ну и? — не понял Петька. — Чего, воды нет?
— Вода есть. Не хочу туда идти. Как в террариум каждый день ныряю, а эти кобры ползают по мне и жалят каждая со своей стороны. Сил уже моих нет.
— Да какие кобры? Чего ты? — Пётр тоже стал разглядывать двор через щель в шторках.
Двор как двор, клумбы, лавочки, деревья с опущенными, вялыми листьями, бордюры, дети, скачущие по клеточкам, нарисованным на асфальте…
— Что не так–то? — опять спросил он.
Дед Петра, Михаил Гаврилович, пожилой, но ещё не списавший себя в пенсионеры мужчина, устроился на лето дворником, убирал теперь свой двор и два соседних, гонял пыль по асфальту, поливал высаженные соседками цветы, следил за порядком. Михаил Гаврилович работу всегда выполнял на совесть, как для себя всё делал – если уж подметать, то с облаком носящейся вокруг пыльцы, если поливать, то так, чтобы реки по улице неслись, пряча в мелких волночках окурки и обрывки бумажек…
Начальство его хвалило, жильцы, те, что помоложе, тоже жаловали, им нравилось, что двор из заброшенного, заваленного по углам гниющими досками, превращается в прекрасное, чистое место.
Но был в этом дворе один контингент населения, которому, как вдарила жара, было всё не так.
— Вон, высадились уже, ждут, вампирши! — цедил сквозь зубы Михаил Гаврилович. — И чего им дома не сидится?
— Кому? Этим одуванам? — понял наконец виновниц мучений деда Петька, улыбнулся.
На каждой скамейке двора, каждая сама по себе, сидела бабуля. Много скамеек – много сидящих. Большие и маленькие, широкие и узкие, в сарафане с немереным количеством складок или в легком, аккуратном платьице, в кофте или с платком в руках – они сидели на лавках и угрюмо смотрели перед собой. Седые головы прикрыты полотняными тряпочками. Вот тут настоящий цветник! Петька рассмотрел и оранжево–желтые, как спелый апельсин, и зелёные, и в цветочек, и в полосочку панамки. Две старушки повязали косынки, ещё парочка затянули под горло платки и теперь то и дело поправляли узел, который явно был не по погоде туго затянут.
Сумки, авоськи и радикюльчики лежали на прижатых друг к другу коленках и придерживались нервно перебирающими ручки авосек пальцами.
— Ну хорошо же! Сидят, воздухом дышат. Заодно за ребятишками приглядывают! Прям хоть картину пиши: «Городские посиделки»! — обернулся Петька, посмотрел на деда. Тот с досадой махнул рукой.
— Это они на изготовке, а как меня увидят, то без команды «Пли!» напустятся. Как шакалицы, будут рвать и метать меня по двору. Да вот сам погляди!
Михаил Гаврилович перекрестился, сменил майку на рубашку, привычным жестом нацепил на голову кепку и вышел на крылечко своей каморки. Там, погремев в уголке, вытащил метлу, медленно, будто сомневаясь, спустился по лестнице.
Петя наблюдал за ним из комнаты, дожёвывая бублик с маком и попивая шипящий, холодом падающий прямо в живот квас. Петя, а точнее Петр Степанович, уже не мальчишка, взрослый, уважаемый человек, хозяин небольшой фирмы, когда приезжал в Потапово, то уже выходя из электрички, становился опять мальчишкой, который когда–то давным–давно, когда родители привозили его сюда на лето, в драных брюках вприпрыжку бежал навстречу возвращающемуся с работы деду, с разбегу влетал в него, крепко обнимая за талию, вдыхая кружащий голову запах машинного масла и чувствуя, как мелкие металлические стружки, занозившиеся в одежду деда, царапают руки. А потом, когда Михаил Гаврилович наконец перестанет вихрить мокрые от жаркого пота волосёнки внука, тот отлипал и, посмотрев вверх, на деда, вопросительно поднимал брови.
Михаил Гаврилович заговорщицки подмигивал и, порывшись огромной своей пятерней в карманах старенького, когда–то темно–синего, а теперь выцветшего кителя, делал недоуменное лицо, снова искал, и наконец вынимал выточенного из металла солдатика, сделанного грубовато, рублено, но Петька этого не замечал, задыхаясь от восторга и, выхватив подарок, рассматривал его, будто получил не какую–то фитюльку–самоделку, а яйцо Фаберже!
Таких солдатиков у Пети была целая коллекция. Дед в обеденный перерыв, улучив момент, шальной своей мыслью задумывал силуэт, быстро находил в отходах подходящий кусок металлического огрызка и, заведя станок, вжикал до тех пор, пока не получался человечек…
Сколько уж лет прошло, Петька давно не бегает по этим улицам, остепенился, в игрушки не играет, но солдатика всё ждёт. А вдруг…
Петр вздохнул, насладившись воспоминаниями и переключившись на шум во дворе. Как будто галки, сварливые, склочные, жадные до добычи, вечно голодные и поэтому злые, затеяли ругаться одновременно, без какого бы то ни было перерыва.
— Да кто так поливает?! Да ты мне все астильбы побьёшь, окаянный! Отойди, отойди от клумбы на двадцать шагов! — различил в общем гуле Петя низкий, грудной голос.
Это басила Татьяна Власовна, грузная, красная от духоты женщина, сидящая слева от входа в подъезд.
Её Петя знал по каждодневным урокам чистописания, которые, по настоянию родителей, он посещал, пока гостил у деда. Татьяна Власовна, налив себе в фарфоровую чашечку крепкого, без сахара и молока кофе, усаживалась рядом с Петькой за стол, складывала на груди ручки и смотрела, как мальчишка, зажав зубами язык, выписывает буквы в разлинованной тетради. Он пыхтел, елозил на стуле, кряхтел и вздыхал, просил водички, бегал в туалет, поглядывал на распахнутое окно, из которого слышались крики детворы, играющей в футбол.
— Ничего, Петенька, ничего! — басила, прихлёбывая свой кофе, Татьяна Власовна. — Зато человеком вырастишь, письма будешь писать красивые. Ну, что ты опять отвлёкся? Давай, строчку за строчкой, петельку за петелькой. Спинку выпрями, ножки на пол целиком поставь. Вот так, вот так…
Где–то на середине занятия Татьяна Власовна обычно засыпала, а Петя потихоньку улепётывал прочь из квартиры…
Почерк у него так и не стал идеальным, а вот любовь к поэзии, которую привила ему походя тётя Таня, осталась. Она читала ему нараспев стихи, он писал под диктовку, а потом оба замирали, повторяя одну, особенно полюбившуюся строчку…
Петя улыбнулся, слушая, как чихвостит Татьяна Власовна деда.
— Да куда ты его? Тут я сижу, сейчас вода полетит, мне всю красоту испортит! — тем временем возмущенно размахивала руками другая старушка, Любовь Андреевна, худенькая, в платье с кружевным воротничком и перчатками на тощих ручках. В прошлом она была учительницей английского, видимо, перечитала «Мисс Марпл» и теперь полностью копировала образ своей любимой героини.
С тётей Любой Петя занимался иностранным языком.
— Да это же просто находка! Миша, твой внук – потрясающе способен к языкам! — всплескивая ручками, говорила тётя Люба, гладя Петьку по голове. — Я ему только фразу скажу, он тут же запоминает, а какое произношение! Миша, вот помяни моё слово, он станет полиглотом!
Дед посмеивался, сомневаясь в Петиных способностях, но когда мальчишка выдал ему утром целый отрывок и Шекспира на английском языке, так и сел на раскладушку, уронив на пол папиросу.
Любовь Андреевна решила учить Петра языку методом глубокого погружения. Она разговаривала с ним исключительно на английском, иногда, как глухонемому, подсказывая жестами. Петю это раздражало, иногда по пять минут выясняли, чего же от него хочет эта дотошная женщина, но потом он втянулся в игру, сходил с дедом в библиотеку, набрал себе словарей и теперь выдавал Любови Андреевне такие заковыристые фразы, что даже она терялась…
У неё в квартире жила кошка. Официально котейку звали Антуанетта. Но вымахав размерами с небольшую собачку, Антуанетта постепенно переименовалась в Тумбу, на прозвище это откликалась, высовывая голову из–под дивана, где пряталась целыми днями. Тумба боготворила Петрушу. Когда он приходил на занятия, она важно следовала за ним и сидела рядом, подёргивая хвостом, всё занятие, мурчала, если Петька гладил её за ушками, а потом, когда урок заканчивался, она ждала, чтобы мальчик с ней поиграл. Они бегали и возились по большой, пустой квартире, катались по полу, как щенки, визжали и кувыркались, а Любовь Андреевна в это время жарила на кухне Петины любимые тосты…
А вот теперь все постарели, сидят во дворике, недовольные, измученные жарой, тяжело дышат и сопят…
Михаил Гаврилович переводил взгляд с одной ропщущей соседки на другую, потом, забывшись, направил случайно шланг на третью скамейку, живописно спрятавшуюся под кустом сирени. Оттуда раздался визг, зашевелились ветки, вынырнула оттуда жар–птица в разноцветном, аля «пожар в джунглях», платье дама. Она опять истошно завизжала, потом, гордо выпрямившись и закрыв руками намокший лиф, зашагала к дому. Зрительницы захихикали. Анну Кирилловну, а пострадавшей была именно она, не любили, уж очень она важничала, всегда выделялась на общем фоне среднестатистических соседок, пользовалась заграничными духами и носила часы диковинные, с черным, пустым экраном. Только по прикосновению её пальчика часики сообщали хозяйке время да пищали иногда, если сахар их хозяйки падал, перейдя опасную черту.
Анна Кирилловна, запутавшись в мокрой, липнущей к ногам юбке, споткнулась, Михаил Гаврилович подбежал, чтобы поддержать её, но забыл выпустить из рук шланг, и жар–птица еще больше намокла…
Анна Кирилловна участвовала в воспитании Пети косвенно, она просто дефилировала по двору в красивых платьях и туфельках на тонких, изящных каблучках. И вся она, эта женщина, когда–то казалась Петьке королевой, попавшей в Потапово из сказки…
Она иногда угощала Петра мороженым, изредка давала ему конфеты, а ещё любила петь под гитару, сидя у раскрытого окошка в своей квартире на первом этаже. Анна исполняла романсы, сложные, со страданиями и переживаниями героев. Глубоко, мелодично вздыхала гитара в её руках, а голос лился и лился, как будто бархатное покрывало стелили…
— Тоже постарела, — с сожалением вспоминая о былом величии тёти Ани, подумал Петр. — Жаль…
С дальней скамейки поднялась бабуля в синих шортах, пересела к своей подружке, стала о чем–то шептаться, хихикать, кивая на дворника и Анну Кирилловну. Потом все разом вздохнули и замахали вынутыми из сумочек веерами.
Эту даму Петя не знал, видимо приехала недавно, из «новеньких».
Солнце, жаркое, как будто раскаленная сковородка, забралось во двор, лизнуло пожухлую траву, стало подбираться к цветам. Мокрый асфальт изошёлся паром и тут же посветлел, сделав тщетной попытку Михаила Гавриловича хоть как–то освежить воздух.
А дальше разомлевшие на солнце старушки, сбившись в стайку, уселись тесной кучкой, как воробышки, на двух скамейках, которые еще оставались в теньке, толкались, ворчали и вздыхали громко, осуждающе.
— А вы, Татьяна Власовна, вчера такую уж рыбу жарили! Уж такую, что сил не было нюхать! Да можно ли такое вообще есть?! — ворчали «синие шорты», протирая лоб платком.
— А что вам моя рыба? Закройте окна, и дело с концом. Вы мне не указ. Михаил Гаврилович, ну что же вы там топчите?.. А я говорю, что растёт!.. Сажали!.. Нет, сажали! А ну уйдите оттуда! Да что вы всё со мной спорите, чудной вы человек! Растёт, я сказала, отойдите!
Дворник послушно отошёл в сторонку от спрессованной детскими ногами проплешине на газоне.
— А что, вы вообще землю не рыхлите? Надо рыхлить! Это ваша работа! — встряла «Мисс Марпл». — Вот вы бы посмотрели на английские газоны! Вот где идеал!
— И полив не по часам, плохо это! — добавила Татьяна Власовна. — А пыли, грязи сколько – даже уму непостижимо! Михаил Гаврилович, ну что же вы так халатно относитесь?! Это же форменное вредительство наших лёгких!
Они всё говорили и говорили, пока солнце не залило двор полностью, и на лавках от скученности тел стало невыносимо жарко.
Тогда соседки начали расходиться по своим первоначальным местам, вздыхали, охали, страдальчески попивая водичку из захваченных с собой бутылочек, и опять винили во всем дворника.
— Ты ж по весне дуб срубил? — пробасила Татьяна Власовна. — А ну и что, что гнилой! И что?! Ты мне тут не рассказывай, я лучше знаю, что дуб этот сумрак давал, хоть как–то лето переживали, а теперь…
Басок тонул в тяжёлом, с присвистом, вздохе, панамки оборачивались на черный пенёк в углу двора, у заброшенного флигеля.
Михаил Гаврилович с досадой махнул рукой, закурил, но воробьиная ферма, как окрестил собрание дам Петя, тут же заверещала, ругая дым, табак, угрожая всякими болезнями и обещая вызвать полицию.
Дворник, бросив почти целую сигарету в урну, быстро зашагал по направлению к домику, где его ждал внук, а старушки–одуванчики переключились друг на друга, вспомнили недавние обиды, кто к кому на чай не зашёл, кто больше ягод в прошлом году набрал, у кого сколько внуков, комнат, денег на сберкнижке.
— Да… — протянул Петя, встретив деда. — Чего ж они такие каркуши стали, а? Не помню я, чтобы раньше так на тебя ругались!
— Да постарели, вот нервы и сдают. А всё жара эта проклятая. Мозг вскипает, того гляди пар из ушей пойдет. Тут и дома жара, и на улице. Вот они и лютуют. Раньше в парк все уходили, к фонтану. Но теперь там ремонт, огорожено всё, присесть негде. Вот только и осталось, что тут сидеть. Надоели, сейчас переругаются все, чуть не подерутся, а потом, как прохлада пойдет, начнут прощения просить. И опять этот гомон на два часа… Поскорее бы дождь и похолодание!.. Неделю назад у них ещё одно развлечение было – ездили на автобусе через весь посёлок. Автобус тот единственный с кондиционером был, вот они все места займут, сидят, остывают. Потом в обратную сторону. Да на них озолотиться можно было, но автобус сломался и теперь только «буханки» курсируют. А в них, как в бане, помереть можно. Да… дела…
Петр кивнул, задумчиво оглядел двор, бабулечек, почесал в затылке тем же жестом, что и дед, и плеснул себе ещё кваса.
Да, жара неимоверная, будто плавишься от неё, все тело липкое, хотя только что из душа, и надел новую, чистую рубашку, но это нисколько не спасло. Ты таешь, того гляди закипишь. Пете тоже захотелось на кого–нибудь поругаться, он тяжело вздохнул…
На следующий день и через день была та же история– всё не так, дворник безрукий, клумбы уничтожены, старушки раздавлены невиданным теплом, а все, кто попадается им на глаза, как будто из–под обстрела выбегают, испуганно оглядываясь. Прогноз погоды не радовал, ждать избавления не приходилось…
Вот идет по двору Петина давняя знакомая, Ирина. С этой девчонкой они вместе чудили в каникулы, обливали заборы краской, делали на пустыре «секретики», вылавливали на чердаках котят и сажали их под бок к недавно окотившейся дедовой кошке. Та, став матерью четверых комочков, искренне не понимала, откуда взялись еще девять, впадала в ступор и сидела, замерев, даже не мигая. С Ирой вместе писали про любовь на стене в подъезде, с ней же целовались в том самом кусте сирени, а потом… Потом разошлись, решив, что слишком взрослые для такой ерунды, как дружба.
Ирина шла не одна, а под руку с каким–то худосочным товарищем в кепочке. Пара кивнула наблюдающим за ними соседкам и устремилась к подъезду. Почти успели, но тут Любовь Андреевна стала допытываться, откуда и куда направляется молодой человек, с какого такого разрешения Ира впускает его в дом.
— Любовь Андреевна, ну честно слово, надоело! Каждый день вы Вадика спрашиваете, он каждый день отвечает… Может быть вам газеты купить? Прессу? Есть театральные колонки, есть сплетни, есть…
— Окстись, милая! — взмахнула рукой Любовь Андреевна. — Мне бы эти колонки писать, я бы и то лучше работала! Не надо газету. Ты скажи, зачем с этим товарищем связалась? Вон, к деду Мише внук приехал. Вот с ним надо дружить. Я помню, как вы в детстве играли… Эх, годы… Годы…
Она вдруг погрустнела, отвернулась, а Ирина со своим ухажёром быстро зашагали к подъезду.
Петя уже давным–давно забыл про Ирино существование, да и она встреч с ним не искала, так что ошибается старушенция, не надо никого Ире, кроме этого долговязого жирафа! Но душный полдень высушивает все доводы, пожилые дамы ропщут, а Ира тащит своего друга сердца в подъезд быстро, как будто украла его и теперь волочит в нору…
Сидит за столом, устало потирая шею, Михаил Гаврилович.
— Уволюсь, уеду в деревню, там хоть не тронут, аспиды! — ворчит он. — Петь, как думаешь, уехать мне?
Внук только качает головой, а сам всё смотрит на пустующий флигелек слева от дома. Раньше там располагался какой–то музей местных ремёсел, потом музею отстроили бетонный дом, а флигель забросили.
— Дед, ты полежи, вот, вентилятор я тебе привёз, включай. А мне надо кое–куда сходить. Ты отдыхай! — Петя схватил свой рюкзачок и ушёл. А Михаил Гаврилович все смотрел в окошко, ждал, когда разойдутся по своим кельям старушки…
И вот час настал. Захлопали створки окон, зажмыкали по карнизам колечки штор, квартиры как будто закрыли глаза, все разом нахмурились, сделав дом слепым.
Внутри каждой комнаты, где укрылась от погоды пожилая жиличка, медленно, черепашьими шагами, топталась жизнь. Чай, кофе, компот, телевизор, звонок родственникам, таблетки, высыпанные на ладошку, лениво развалившаяся на полу кошка, уже не Тумба, а другая, тощая, редкой породы… У всех одинаково жарко и от того тяжело…
Уже на улице Петя встретил Ирину. Она направлялась к магазину.
— Привет. А мне доложили, что ты здесь. Что–то с дедушкой? — спросила она.
— Да нет, вроде хорошо всё. Только вот увольняться собрался, надоели ему соседки, устал от их ворчания.
— Это да… Но их можно понять, жара их с ума сводит. Обещали нам фонтан сделать, хоть какая–то прохлада, но никто так и не приступил к работам. А на бумаге уже два месяца, как бьет ключом водичка.
— Так, Ир, а где тут у вас Управа или что там ещё? Мороженое будешь?
— Буду. Управа? Зачем тебе? Ругаться пойдёшь? Не надо. Это без толку, побереги нервы. Мне фисташковое.
Петя вынул из морозильника в магазине две упаковки мороженого, протянул кассиру деньги, подождал, пока Ирина купит всё, зачем сюда пришла, и вышел с ней на улицу.
—Да не буду я ругаться. Флигель меня интересует. Чей, что там сейчас, можно ли арендовать, — улыбнулся Пётр.
— Арендовать? Бизнес затеял? Ну–ну…Ладно, пойду, муж ждёт.
— Муж? Давно? — замер Петр. Почему–то стало очень обидно, ведь Иришка была всегда его, обещала стать его женой, когда вырастет, а теперь… Глупо и по–детски, но всё же…
— Не расписаны мы. Только собираемся. И живём вместе недавно. Ну, удачи, Петя, пока!
Ира быстро пошла по тротуару, парень еще постоял, смотря ей вслед, потом направился к Управе. Вернулся он только под вечер, кому–то всё звонил, пока дед жарил картошку на сковороде, потом, загадочно улыбнувшись, принялся за ужин. Хрустели дольки огурцов, растекались на тарелке ярко–красным соком помидоры, пучки петрушки, кудрявые, ароматные, блестели под лучами заходящего солнца капельками воды.
Дед готовил всегда просто, но очень вкусно – со шкварками, чесночком и перцем, умел сделать обычное блюдо таким, что не оторваться. А какой у него был чай!.. Вроде бы обычный, как у всех, но заваривал его Михаил Гаврилович так, как его учила ещё бабушка, в фарфоровом чайнике, с «женитьбой» заварки и кипятка, с чабрецом и мятой, которую собирал в одичавших, заброшенных садах на границе посёлка. К чаю всегда у него угощение было – конфеты, печенье, а иногда хлеб с вареньем. Петя любил эти тягучие, залитые солнцем летние каникулы, любил жить у деда Михея, любил слушать, как похрапывает он ночью за стенкой, как кличет, забывшись, давно умершую жену свою, как потом, чертыхнувшись, перевернется на другой бок и затихнет…
Маленькая летняя жизнь Петра была соткана из дедовой любви, ласки, его рук и глаз. И ни за что бы Петька не променял всё это ни на что другое. Доживет ли Михаил Гаврилович до Петиных детей, дождётся ли? Кто знает… Хорошо бы…
— Ты что там задумал, а, пострелёнок? — уже отходя ко сну, поинтересовался дед у деловито потирающего руки внука.
— Увидишь. Хорошо будет, точно тебе говорю! — подмигнул Пётр…
На следующий день к флигелю подъехали рабочие, открыли двери, стали прибираться в помещении. Стены, пол, окна были там в отличном состоянии, пыльные только, но это не беда! Загудели пылесосы, заработали полотёры, прибывшая команда женщин в одинаковых комбинезонах стала мыть окна.
Сидящие на лавках соседки с ужасом смотрели на творящийся беспредел, «синие шорты» даже вызвали полицию, но Петя показал все разрешения, шепнул что–то приехавшему наряду, те захихикали и укатили, пожелав парню удачи.
— Пётр? Твоих рук дело? Что ты тут задумал?! Перестаньте грязь месить! Гони своих людей! — возроптала наконец Анна Кирилловна.
— Потерпите, тётя Аня, потом ещё «спасибо» скажете! — улыбался Петька, протягивая женщине букетик незабудок. Анна Кирилловна смущенно приняла подарок, растерянно пожала плечами…
Михаил Гаврилович, уперев руки в бока, стоял и смотрел, как заносят во флигель диванчики и стулья, как появляются на окнах шторы, а внутри – большие круглые столы, деревянные, отполированные и покрытые светло–медовым лаком.
— Что затеял–то, расскажи! — терзал старик внука, но парень молчал, только всё с кем–то созванивался, к нему приезжали люди, подписывали какие–то бумаги.
Вечером объявились мастера, стали копаться в больших коробах, висящих снаружи у окон флигеля. Мужчины что–то кричали друг другу, смеялись, заставляя сидящих на лавочках женщин с любопытством вытягивать шеи.
Подошла к Петьке Ирина, что–то спросила, он ответил, кивнул. Она усмехнулась, обозвав Петра благотворителем, и ушла под руку со своим «жирафом».
— Ир, подожди, Ир! У тебя же посудный магазин здесь, да? А не поможешь? Надо бы сервизов мне, ну и так, по мелочи. Вот список, посмотри…
Ира взяла листок из рук мужчины, пожала плечами.
— Ладно, по оптовым ценам отдам, — наконец согласилась она. — Вечером привезу.
— Ну вот и славно! Спасибо, Иринка! — крикнул ей вдогонку Петька…
Два следующих вечера Петя, запершись в своей комнате, рисовал на огромном ватмане какое–то объявление. Деда к себе не пускал, ничего не рассказывал, а только таскал воду да мыл кисточки.
— Ну чего там у тебя? Ну расскажи! Вон, мордашка вся в гуаши. Помочь надо? Я могу буквы красиво писать! — ходил кругами у запертой двери дед, стучался, прислушивался, потом снова бродил по квартире, вздыхая. На лавочках под окнами всё также переругивались старушки, только теперь они были все вместе против затеянной Петькой мини–стройки.
— Ладно, иди уж, а то не успеваю я! — сдался Пётр. — Только тихо. Вот тут надо приклеить, тут обвести…
— Ну как в детстве, стенгазету делаем! — заулыбался Михаил Гаврилович, принялся помогать…
Торжественное открытие флигеля назначили на пятницу. Петька отпечатал в местной типографии листовки, раздал соседкам. Привезли большие коробки с мороженым, их загрузили в большие холодильники. Туда же отправились кувшины с лимонадом. На столах, выставленных в прохладном, пахнущем чистотой главном зале, появились чашки, тарелочки, розеточки, стеклянные стаканы. Разложили печенья, конфеты, привезли яблоки и виноград.
Петька ходил довольный, улыбался, ждал праздника.
И вот час настал.
Удивленные, настороженные женщины потянулись на звук симфонического оркестра, льющегося из колонки, замирали на пороге флигеля, потом медленно шли дальше, схватившись за руки и вертя головами. Стены нежного, кремового цвета были украшены увеличенными фотографиями. На них женщины с удивлением узнавали себя, только молодых, веселых, смеющихся в объектив фотоаппарата деда Миши. Таких, какими их запомнил Пётр. А вот и он сам, совсем ещё мальчишка, стоит, держа на руках Тумбу, строго смотрит куда–то в сторону.
— Ой, смотрите, девочки! Это ж наш Миша! — вдруг всплёскивает руками Татьяна Власовна, показывая на фотографию паренька в спортивном костюме. — Мишка… Красавец какой, я уж и забыла, какой ты…
Михаил Гаврилович смущенно улыбается, пожимает плечами.
— Молодец, Петька! Это что же теперь – у нас свой клуб? — радостно восклицает Любовь Андреевна. — И мы можем здесь сидеть, сколько захотим? И прохладно как, хорошо!
— Да. Это мой проект, ну сыроват, конечно, надо ещё с документацией доработать, но зато на конкурс выставлю, «Архитектура воспоминаний» называется, — пояснил Пётр. — Вот тут можно и в шахматы, и в шашки поиграть, для любителей преферанса – свой стол. А для ценителей поэзии – целый стеллаж. Это нам из старой библиотеки, что в соседнем поселке, отдали.
Обойдя весь зал и рассмотрев фотографии на стенах, женщины усаживались за столы, разливали чай, смеялись, вспоминая то, что запечатлела когда–то «Лейка» деда Миши. В зале было прохладно, приятно пахло можжевельником и ванилью, дрожали солнечные зайчики по стенам, а на подоконнике, лениво развалившись и щуря глаза, спала Антуанетта, пусть не та самая, но очень похожая на царственную Тумбу кошка…
С тех пор во дворе было тихо. Дамы то сидели на лавочках, то уходили в «Клуб», пели, рисовали, играли в карты, устраивали конкурсы печенья. Большими кастрюлями носили туда компот, наслаждались, отпивая его маленькими глоточкам из фарфоровых чашечек. Никто больше не ругался, клумбы поливались, трава росла, мир катился по своему, не ведь кем проложенному пути вперед, лето жарило землю, а Петька наконец понял, чем хочет заниматься в этой жизни. Через пару лет он организовал еще несколько таких «Клубов», арт–кафе, где каждому найдется место и занятие.
Осенью во флигеле прятались от дождливой ноябрьской хандры, смотрели фильмы, вышивали, учились батику, мастерили цветы из ткани. Петя всегда находил какие–то новые занятия, приглашал мастеров. Женщины с удовольствием ходили во флигелёк, даже свои тапочки приносили.
Зимой в «Клубе» все вместе встречали Новый год. Огромная, разлапистая ёлка стояла в центре зала и блестела стеклянными игрушками. Женщины в нарядных платьях танцевали, водили хороводы, пели, а потом дарили друг другу подарки.
Никогда еще в Потапово не было так тепло и дружно. Петя приехал уже ближе к двенадцати ночи, привёз свою невесту. Та смущённо стояла в сторонке, пока Татьяна Власовна, уже выпив пару бокалов шампанского, не увлекла её в общее веселье.
— Ну внучок, хорошо все–таки молодым быть, а?! — пустившись в присядку, закричал Михаил Гаврилович. — Ох, бабоньки, как же я вас всех люблюююю!!!!
«Бабоньки» смеялись, хлопало шампанское, а Петя, обняв свою Маринку, стоял у окна и смотрел на укрытый снегом сиреневый куст.
— А ведь всё началось с того, что в Потапово пришла жара… — шепнул он.
— Нет, всё началось с того, что ты вернулся туда, где тебе хорошо, — улыбнулась Маринка. И она была права.
Зюзинские истории