Грузовик остановился во дворе большого, выстроенного колодцем дома, заурчал мотором и затих, как будто затаился, спрятанный от жильцов кустами проклёвывающейся молоденькими листочками и только–только просыпающейся под лучами солнца сирени.
Этот двор так и звали – сиреневый. Много лет назад один из жильцов, тогда еще молодой, подающий надежды преподаватель словесности в институте, Петр Кротов, привез из питомника несколько саженцев, высадил их под окошками только что возведенного дома и каждый год ковырялся с ними – обрезал, подвязывал, поливал.
Петина жена, Антонина, любила сирень. Нежные, маленькие цветочки, собранные в пышные грозди, будто дымились на кустах белым, розовым, алым и темно–бордовым, а Тонечка сидела во всем это великолепии и любовалась. Ради нее муж и затеял посадку саженцев…
Нет уж больше Тони, Петя состарился, садом больше не занимался. Промчалась по двору целая жизнь. А сирень всё еще буйствовала во всей своей красе, оживляя хмурый двор своими дымчато–акварельными намеками на приближающуюся весну…
… Из кабины грузовика выскочили двое мужчин, залезли в кузов, отогнули брезент и стали кидать прямо на мокрый асфальт пачки книг, связанных тугими, грубыми веревками.
Книги, падая и заваливаясь набок, скоро образовали огромную кучу, перегородив собой тротуар.
Во двор через распахнутые настежь ворота потянулись люди. Они стекались сюда каждый понедельник вот уже месяц, топтались, месили ногами грязь и, прикрываясь зонтами, толкались, роясь в куче книг.
Петр Ильич, подойдя к окну и медленно вытирая тарелку белоснежным вафельным полотенцем, наблюдал, как толпа мельтешит внизу, как перемещаются книги с земли в сумки, авоськи и рюкзаки, а гора привезенной макулатуры все не уменьшается. Он любил книги, любил перелистывать их хрупкие страницы, подклеивать, «лечить», реставрировать старые фолианты, чтобы потом поставить их ан полку и иногда брать почитать…
— Деда! Деда, ну что ты стоишь! Побежали скорее! Там же грузовик, там книжки! — в кухню вбежала тонконогая, в коротеньком, по моде, платьице, девочка–подросток, быстро–быстро заплетая косички и завязывая на кончике голубого цвета бантики. — Ведь не успеем! Вон сколько понабежало! Дед!
Но Петр Ильич сегодня не спешил. Что–то не здоровилось, кружилась голова и руки, ватные, с пульсирующими на запястьях венками, отказывались слушаться.
— Иди, Томка, иди одна. У меня, вон, бульон варится к обеду. Иди.
— Нет, я ничего в этом не понимаю, я с тобой. Ну, одевайся, дедуль! А с супом я тебе потом помогу.
Тамара иногда приезжала к деду на каникулы, жила по целой неделе, как будто погружаясь в другой мир – размеренный, постой и в то же время такой уютный. Антонина, Томкина бабушка, умерла лет пять назад, оставив после себя на полках вязаные салфеточки, аккуратные, вышитые крестиком картинки на стенах, пахнущий ванилью шкафчик на кухне и воспоминания, что до дрожи врезались в Тамару, когда она, накрывшись бабушкиным пледом, садилась в ее прежнее кресло и, поджав ноги, читала.
Томка глотала книги, как другие поглощают мороженое или леденцы, высыпанные в хрустальную вазочку за стеклянными дверцами буфета. Она уже перелопатила всю библиотеку отца, теперь принялась за дедову коллекцию. Не любила она только научные труды по тонкостям русского языка, которым отведена была особая полка в комнате деда Пети. Хотя и там, если взять себя в руки и вникнуть в суть, можно было узнать много интересного…
Дед чаще всего не мешал Томе, она сама выбирала, что почитать, даже если это, как считали многие, не подходило ей по возрасту. Она перелистывала страницы, хмурила свой лобик, вздергивала нос, а потом, закрыв книгу и помолчав немного, прорывалась впечатлениями. Герои произведений раскладывались ею на плохих и хороших, на положительных и злодеев, а их жизнь на чёрное и белое
С дедом было интересно. Он просто БЫЛ рядом, слушал, беседовал, что–то рассказывал, не убегал на работу или совещание, не шпынял, чтобы Томка делала уроки и не мешала. Между ним и Тамарой была какая–то особая, крепкая связь, дающая силы обоим…
… Петр Ильич покряхтел, вздохнул, положил на стол очки и махнул рукой.
— Ладно, Томка, твоя взяла. Но выбираем вместе, чтобы никакого мусора.
«Мусором» Петр Ильич называл старые журналы мод и сборники фельетонов, бог весть как попавшие на этот развал литературы. Только классика, проверенная временем, могла быть удостоена внимания старика.
И вот они уже выходят из подъезда – Петр Ильич в плаще, полинявшем, «стариковском», в кепке и галошах, и Тамара в курточке болотного цвета, резиновых сапожках и джинсах, что отец с трудом достал через знакомого и подарил дочери.
Небо, утром веселое, чистое, теперь насупилось облаками, раскидалось от края до края полосами пролетевших самолетов, того гляди, пойдет дождь.
Петр Ильич, до этого шедший спокойно, чинно, вдруг припустил так, что Тома за ним еле успевала.
— Да что же вы делаете, ироды! — закричал Кротов, дергая за плечо двух парней, которые, вытащив из стопки книг одну, выдергивали из нее страницы и, скомкав их, засовывали себе в карманы. — Это же гравюры! Это искусство! А ну перестаньте!
Ребята, усмехнувшись, оттолкнули его руку и, усмехаясь, продолжили своё дело. Женские изображения в книге, греческие богини и нимфы, манили их так, что тут было не до сумасшедшего старика.
— Дедушка, не надо. Пусть их! Смотри, Пушкин, собрание сочинений! Смотри, какие красивые книги! — Тома потянула Петра Ильича в сторону и подняла с асфальта связанную тугой бечевкой стопку книг. Коллекция произведений, почти новая, с еще блестящими корешками и ровными, белыми страницами, оттянула руку девочки и тут же осела в плетеной авоське драгоценным грузом.
— Нет, Тома! Так нельзя! Они искусство… Они же…
Вытянутая в сторону вандалов рука Петра Ильича затряслась, лицо его покраснело. Тамара, испуганно обняв деда, потянула его прочь.
— Ладно, ладно, пойдем, там что–то еще выбросили! — зашептала она.
Они обошли кучу книг и остановились перед невзрачной стопочкой, чуть ли не самиздат, потрепанный и залитый то ли чаем, то ли йодом. Обложки выцвели, будто хранились на самом солнце.
— Смотри, дед, стихи! Ой, я возьму! — Тома наклонилась и, развязав веревку, вытащила верхний экземпляр.
— Кто автор? Автор кто? — Петра Ильича чуть оттеснила толпа, он вытянул шею и пытался заглянуть Томе через плечо.
— Не знаю, какая–то Ольшанская М.А., — прочитала Тамара. — Не важно, берем!
Девчонке на самом деле было не важно, какую книгу схватить, лишь бы отвлечь деда от рвущих коллекционный экземпляр ребят.
— Ольшанская… М.А… — повторил Петр Ильич сначала безразлично, потом его брови взлетели вверх, он выхватил из рук девочки книгу и поднес ее близко–близко к глазам.
— Эх, очки… Забыл! Тома, ты почему мне не напомнила?! — возмущенно вскинулся он, а потом, прочитав надпись на первом листе, как–то весь сник, посерел, схватил Тому за руку и потащил прочь.
— Нет, погоди! Там физику раздают! Мне нужна, подожди ты! — вырвалась Тамара и, присев на корточки, снова закопалась в литературе.
— Побыстрее! Побыстрее разбираем! У вас еще десять минут, потом уезжаем! — закричал водитель грузовика, раскрыв дверцу кабины и высунувшись наружу. — А, Петр Ильич! Приветствую! Ну что, книжный лекарь, за очередными шедеврами пришли?
— Да… Вот… — протянул мужчина, пожимая плечами. — Феденька, а скажи, откуда сегодня вывозили?
Федин грузовик свозил населению книги из выселенной, оставленной под снос пятиэтажки, жильцы которой давно уж разъехались, всё, что хотели, забрали, а остальное пристраивалось по случаю. В подвале аварийного жилья была небольшая библиотека, каким–то непостижимым образом собранная самими жителями. Нигде эти книги не числились, на них не было даже штампа и номера, они не входили ни в одну картотеку, а просто существовали сами по себе, прели в душном подвале, а теперь вырвались на свет и свежий воздух, шурша страницами и теснясь в тугих пачках.
— Да всё оттуда же, там еще ходки две, не больше. А это вы хорошо придумали, людям все раздавать, Петр Ильич.
— Ах, понятно… Извините, Феденька, спешу, домашние дела. Простите!
— Подождите! Вот, я для вас специально отложил! — Федор протянул знакомому большую, с бархатной обложкой и красивым, позолоченным корешком книгу. Бархат во многих местах обтерся, золотые вензеля осыпались от поглаживаний пальцами, но книга всё еще производила впечатление дорогого, коллекционного фолианта.
— Берите! Сказки народов мира. Может, внучке вашей пригодится! — кивнул на копающуюся в учебниках Томку водитель. — Красота!
— Ну… А вот тут… Да, издание… — глаза Петра Ильича загорелись, руки уже поглаживали ветхий бархат, забыв на миг о сборнике стихов Ольшанской, который так взбудоражил старика. — Тома! Томочка, смотри, что Федор Ульянович нам подарил! Тома!
Тамара отвлеклась от своего занятия, улыбнулась, кивнула и снова погрузилась в россыпь точных наук.
— Ничего, дома поглядим с ней! — кивнул Петр Ильич. — А ты, Федя, только в следующий раз на асфальт–то мокрый книги бы не кидал… Жалко ведь…
— Да была пленка, у тещи от парника выпросил, задевалась куда–то… — потер подбородок Федя, махнул рукой и уже громче, по–командирски, крикнул:
— Граждане, всё, нам пора ехать. Расходитесь. Кто хочет, сегодня вечером во дворе у Канатной будем еще. Всё, Петр Ильич, бывай.
Федор захлопнул дверцу, завел мотор. Его помощники закидали остатки книг обратно под брезент и, запрыгнув следом, поторапливали толпу, чтобы разошлась, не лезла под колеса.
Тамара, прижав к груди три учебника, русско–французский словарь и «Лолиту» Набокова, подошла к деду.
— Это что у тебя? — строго выудил Петр Ильич из ее стопочки Набокова. — Ишь, ты! Рано тебе еще, рано. Подрасти сначала!
— Но дед! — возмутилась Томка, надулась, отвернувшись и пыхтя от досады. — Ты же говорил, что хочешь, то и читай!
— Я тебе дам… Идём домой, обедать пора, — усмехнулся Кротов.
— А сирень твоя и даже совсем не красивая! — обернувшись и показав язык, буркнула девчонка.
Вот ее одноклассницы, все читали эту «Лолиту». Ночью, под одеялом, с фонариком, и ничего! А дед запрещает…
По квартире уже разливался густой, марковно–куриный аромат свежего бульона, что медленно булькал в кастрюле, гоняя по верху золотистые кругляши жира.
Петр Ильич вынул белый хлеб, нарезал его толстыми, рыхлыми ломтями, и, разлив бульон по тарелкам, позвал внучку к столу.
Тамара, всё еще дующаяся, вошла в кухню, села за стол и вздохнула.
— Что пригорюнилась? — сев напротив, спросил Петя.
— Не знаю. Так, а что там за Ольшанская, которая тебя так вывела из себя? — просила вдруг девочка, подняла глаза на деда и испуганно замерла.
Петр Ильич побагровел, кинул остаток хлебного мякиша на стол, тяжело задышал и замотал головой.
— И не напоминай мне! Не напоминай! Как она могла?! Как посмела? Ишь, ты!.. Ну надо же!..
— Объяснись! Это же интересно, что там стряслось–то? — Томка никогда не видела деда в таком взъерошенном, яростном состоянии. Даже когда тот ругал телевидение, то выглядел мирно и дружелюбно.
— Потом! Всё потом! Не порть аппетит!
Ольшанская… М.А… Маргариту Петр Ильич повстречал, когда ему было к пятидесяти. Состоявшийся человек, женатый, почетный работник образования, преподаватель русской словесности, он был покорен красотой молоденькой аспирантки. Она ворвалась в его жизнь вихрем из розового дурмана, звонкого, как колокольчик, смеха и очаровательной улыбки, что расцветала на коралловых губках всякий раз, когда Петр Ильич здоровался с этим ангелом во плоти. Сначала Рита пристроилась к другому преподавателю, писала с ним диссертацию, вела семинары, а потом, посидев однажды на лекции у Кротова, переметнулась к нему.
Петр Ильич был талантлив. Тонко чувствуя ритмы и переливы стихотворного полотна, он, как соловей, мог одинаково очаровательно прочесть и рубленые, отрывистые стихи Маяковского, и плавные, наполненные томной негой произведения Лермонтова. Студенты невольно заслушивались его голосом, хорошо поставленным, дикторским, с правильными, к месту, вздохами и паузами, с восходами к высоким нотам и падениями на самое дно, к густому, с придыханием, басу.
Петя сначала брать такую аспирантку не хотел. Тема ее работы была уж очень далека от него. «Современные ритмы и их прообразы в литературе девятнадцатого века» – тема, возможно, благодарная, интересная, хотя Кротова совершенно не интересовавшая. Но Ольшанская смогла переубедить упрямого профессора.
— Понимаете, Петр Ильич, я зашла в тупик, я в растерянности, в каком направлении дальше работать. А вы… Вы как родник чистой, ледяной воды, обжигающей, перехватывающей дыхание… Вы мне поможете? Не отказывайтесь! Прочтите первую главу диссертации, подумайте. А я вам позвоню, можно?
— Ну… — замялся Кротов, встал, прошелся по кабинету. — Понимаете, это не этично, вот так переманивать аспирантов. Все же в одном учреждении работаем!
— Ой, что вы! Я договорюсь, никаких проблем не будет. Ну, не прогоняйте меня, иначе моя диссертация просто пропадет… А я стольким пожертвовала ради неё…
Рита подняла на суетливо шагающего перед ней профессора свои огромные, с накрашенными ресницами глаза, моргнула, вздохнула… И он согласился…
… Тоня, казалось, ничего не знала. Да и откуда ей было знать, что у мужа, прожившего с ней почти тридцать лет, появилось увлечение.
— Хотя нет, какое там увлечение! — утешал себя Петя. — Это просто работа. Помогать писать диссертацию, консультировать, исправлять ошибки – это работа, причем важная, кропотливая и… Приятная…
Рита оказалась смышленой, начитанной девушкой, она на лету схватывала мысли профессора, не боялась спорить с ним, доказывала, убеждала, он сдавался и кивал. Потом, вечером, сидя в кресле и смотря куда–то мимо Антонины, он понимал, что всё же Маргарита была не права, порывался позвонить ей, но номера телефона её не знал.
— Да что с тобой в конце концов? — не выдержала жена. — Тут Трусов Егор звонил, говорит, ты у него аспиранта какого–то увел, он расстроился, ругался даже. Теперь ты сам как будто в облаках витаешь. Эй, ты вообще меня слушаешь?
Она пощелкала перед глазами мужа пальцами, тот встрепенулся, перелистнул сразу три страницы книги, которую читал, и промямлил:
— Ничего. Ровным счетом ничего. И Трусов сам виноват. Такой талантливый ему достался ученик, а он… Эх! Ладно, Тонечка, я спать пойду, поздно уже…
Антонина закусила губу. Трусов сказал ей, что аспирант – девица Маргарита, что непростая она, сразу видно, к Кротову подбирается.
— А что сам Петя? Он–то как отреагировал? — прошептала, оседая на стул, Тоня и прислушалась, как Трусов пыхтит на том конце провода.
— А он что? Он ничего, весь в работе. Да ты не волнуйся, Тонечка! Не бери в голову, это я так позвонил на самом деле, пустое всё!
И повесил трубку…
А теперь Кротов не сознался, что Рита – не смышленый паренек, а дамочка; не поправил жену, задумчивый ходит, рассеянный…
Антонина знала, что в Петином возрасте бывает всякое. И она уж не девочка, прелести свои растеряла, чем его удержать? Живут вместе по привычке – общий быт, дочка, Нина, которая уже давно отдельно строит свою жизнь, сама учится. А тут царь–птица объявилась, и, видимо, интересно мужу с ней, поговорить есть о чем…
— Не обращай внимание, это у него несерьезно. Поиграет и забудет! — утешала Тоню подруга.
— Думаешь? А мне–то как себя вести? — грустно спросила Антонина, размешивая в остывшем чае отсутствующий там сахар.
— А ты — как обычно. Да что такого он делает? Дома ночует? Дома. Зарплату приносит? Приносит. Тебя не оскорбляет? Тоже нет. Что тебе еще надо?!
— Да и правда…
Тоня встала и, вылив свой чай в раковину, сказала, что устала, что у нее болит голова, и нужно лечь. Гостья кивнула, быстро доела пирожное, обняла Тоню на прощание и растворилась в полутьме лестничной клетки…
А Кротов в ту ночь не спал. Он всё ворочался, вздыхал, выходил на балкон курить, потом, прикрыв дверь в спальню, ушел в кабинет, там сидел до самого утра. Через несколько часов ему ехать на дачу к Рите…
— Петр Ильич! Как хорошо, что вы приехали! — Маргарита встретила гостя у калитки. Петя с букетом и папкой под мышкой, уставший и взмокший, потому что приехал в пиджаке, а на улице была жара, стоял и любовался прелестными очертаниями идущей к нему фигурки. Изгибы тела подчеркивал исходящий из–за Ритиной спины солнечный свет, превращая девушку в ангела, сошедшего с небес — вот–вот расправит крылья и взлетит.
— С днем рождения, Маргарита! — Кротов протянул имениннице цветы и папку.
— Что это? Что такое? — Рита села на лавочку и заинтересованно раскрыла подарок. — Стихи? Вы написали мне стихи?
Она была так счастлива, что все сомнения Петра Ильича сразу испарились. Он–то переживал, что его подарок наивен и глуп.
— Да… Ну, а что еще я, как человек, служащий прекрасной словесности, мог бы вам преподнести?!..
Гостей было немного, все люди интеллигентные, умеющие ценить прекрасное. Рита, с разрешения автора, прочитала им некоторые стихотворения. Публика была в восторге.
Кротов пробыл на даче у своей аспирантки весь день, спохватился в десятом часу, засуетился, но электричек в город уже не было.
— Неудобно! Меня жена ждет! Я могу позвонить от вас? — сконфуженно спросил он именинницу.
— Да, конечно, вот телефон. Только… Разве вы отчитываетесь перед женой, где вы и когда вернетесь? Но я вижу вас уверенным в себе и независимым…
Рита пожала плечами.
Пётр Ильич замешкался, было, но потом всё же набрал номер жены. Она не взяла трубку, что Петю очень обрадовало – не пришлось врать, объясняться, оправдываться, как говорит Маргарита.
Кротову выделили комнату на третьем этаже дачного домика, почти под самой крышей. Там было тесновато, но уютно. Шторки на окнах в мелкий цветочек едва прикрывали желтую дыру луны, звезды, россыпью повисшие на черном небе, кажется, подмигивали, мол, не робей, вперед!
Но Кротов устал. Он уже давно не бегал по утрам, не тягал спрятанные под диваном гантели, не подтягивался на турнике. Его организм привык к размеренной, спокойной жизни, еда, сон по расписанию, а здесь всё было в новинку — деликатесы, каких Петя никогда не ел, напитки, всё молодежное, прогрессивное и удивительно вкусное. Загородный воздух сморил профессора, он захрапел, заставляя Риту только вздыхать. Она–то приглашала его на ночное рандеву к реке, но гость отказался…
Вернувшись в квартиру, Кротов нашел записку от жены. Она уехала к подруге погостить, помочь с урожаем, просила Петю не обижаться и постараться не запускать себя и квартиру…
Те десять ночей, что профессор провел без жены, один в пустой, тихой квартире, он потом вспоминал с удивлением и растерянностью. Всё это время он писал. Стихотворения, лирические, тоскливо–томные или наоборот, ритмичные, будоражащие, лились из его разума подобно бьющему в скалах ключу. Он не успевал записывать, и ни одного черновика не смял, не выкинул. Катарсис ли, влюблённостью запущенный, помешательство ли, а может быть, всё вместе, привели к тому, что за те десять ночей родилась целая пачка стихотворений.
Никогда раньше и никогда потом с Кротовым такого не случалось. Как будто за короткий промежуток он исчерпал всего себя, высушил родник, и сил возродить его уже не было.
Петр Ильич не сразу подарил все стихи своей вдохновительнице. Он даже стал как будто более строг с Ритой, чаще критиковал ее работу, был недоволен, резок. Будто винил ее в том, что душа его вдруг выдала такое, что выдавать не положено, и теперь она смущена, подавлена, растеряна.
Маргарита же всё смиренно выслушивала, исправляла, соглашалась и переписывала неудачные места в своей диссертации. Она ждала, надеялась и упрямо верила в свою победу над простаком–профессором. Чудак влюблен, теперь нужно осторожно приковать его к себе окончательно, восхваляя, чего, как видно, давно не делала Кротовская жена, а там можно и о совместном проживании поговорить…
Тетради со своими стихами Петя отдавал Риточке постепенно, в порыве чувств и не смея выразить их иным образом. Они даже ни разу не целовались, но, протягивая очередную, исписанную мелкими буквами, тетрадочку, Петя чувствовал себя, точно прикасается не к рукам, а к этим нежным, коралловым губкам, что улыбаются так соблазнительно…
Петр Ильич не знал, что Тоня уже давно нашла тетради, всё поняла, поплакала, но сдаваться не собиралась. Это незнание позволяло Пете искренне удивляться новой прическе Антонины, её вдруг проснувшейся нежности, заботе, порой уже чрезмерной, вопросам надоедливым о том, как прошел день… Тоня таскала мужа по выставкам, не давая и минуты свободного времени. Все выходные она распланировала так, чтобы Петр не скучал, сидя дома, а наслаждался её обществом.
Терпение Петра Ильича лопнуло зимой, когда он, надеясь попасть на вечеринку к Рите, выбирал себе костюм, раскрыв шкаф и придирчиво разглядывая рукава висящих там пиджаков.
— Что ты делаешь? — вернувшаяся с работы Тоня зашла в спальню и улыбнулась. — Мы куда–то идем? А я мандаринов купила…
Он так зло посмотрел тогда на неё, прошипел, чтобы не мешала… Женщина сначала растерялась, потом, собравшись, заворковала, что приготовит что–нибудь сама, пусть муж отдохнет, на нем последнее время и так лица нет…
— Да что ты несешь?! Кто будет есть твою стряпню? — заорал Петя, раздраженный тем, что не успел уйти до возвращения жены, что костюмы у него все старые и немодные, что он предает Тоньку, а она, глупая, лезет тут со своими кулинарными подвигами.
— Как?.. Что это значит, Петя? Я не понимаю, зачем ты так? Я хочу, чтобы тебе было хорошо…
Антонина всхлипнула.
— Ты, наверное, просто устал… Так бывает, конец года, много работы… Давай посидим вместе, выпьем вина, поговорим. Или помолчим. Хочешь, мы не пророним ни слова, включим музыку и будем слушать, а?
— Извини, меня ждет такси, — буркнул Петр Ильич, отодвинув стоящую перед ним Тоню. — Товарищи пригласили на вечеринку. Не жди, приеду только завтра.
Он махнул рукой на костюмы, схватил первую попавшуюся рубашку, быстро переоделся, накинул куртку и с портфелем под мышкой уже хотел выскочить на лестницу.
— А ну стой! — вдруг раздался сильный, чуть низковатый голос Антонины.
Петя обернулся.
— Если ты сейчас уйдешь, то потеряешь всё, абсолютно всё – меня, дом, дочь. Ты не будешь нам нужен, я тебя уверяю. Никто из родных больше не пустит тебя на порог, а твоя Маргарита… Да, я ее видела, уж извини, женское любопытство… Твоя новая пассия, я думаю, скоро найдет себе профессора помоложе. Иди, дари ей стихи, вздыхай, млей, но помни, что ты теперь сирота. И жалеть тебя не станет никто. Я добьюсь, чтобы и в институте ты больше не работал. Ты знаешь, я могу…
Тоня понимала, что это удар под дых. Работа для Кротова – всё. Он ею горит и живет. Наверное, потому что больше нигде его знания и не нужны…
Петр Ильич растерянно сел на табуретку, расстегнул воротничок и испуганно посмотрел на жену. Так смотрят нашкодившие дети на узнавшую обо всём мать.
— Тоня, но… Тут всё совсем по–другому! Не перегибай палку, Тоня! Ты следила за мной? Фу, как унизительно! И надумала не ведь что, а я чист перед тобой. И я волен идти, куда захочу.
Петр Ильич вдруг понял, как он устал, как надоело ему испытывать то, что с ним сейчас происходит. Как мальчишка, бегает за девицей, прячется, врёт, Тоню, вон, обидел… Устал…
— Знаешь, я всегда думала, что измена – она только физическая. Но нет. Даже так, как у тебя сейчас – это очень больно… — Антонина покачала головой. — Очень. Это предательство! Если бы ты прямо пришел и сказал мне обо всём, это было бы порядочно. А ты… Стихи пишешь, на свидания бегаешь, а мне врешь. Врёшь! Врешь постоянно!
Она разрыдалась, ушла в комнату и закрылась там, тихо всхлипывая.
Петр, стянув с головы шапку и скинув ботинки, так и сидел в прихожей, пока его не отрезвил звонок телефона.
— Алло! Петр Ильич! Ну вы скоро? — Рита смеялась, было слышно, как грохочет в ее доме музыка. — Я специально для вас купила такое платье! Такое платье… Приезжайте скорее!
— Я не приеду, Риточка, — прошептал, прикрывая рот рукой, Петя. — Жена заболела, да и вообще… Нет, не приеду, не ждите.
— С новым годом, Петр Ильич! Ну, тогда до встречи в институте!
Рита повесила трубку.
Кротов, постояв еще немного, подошел к запертой двери гостиной, поскребся. Тоня не пустила его.
На следующее утро, пока муж спал, свернувшись калачиком на кровати, Антонина уехала к сестре. Она провела у нее все выходные, а когда вернулась, оба делали вид, что ничего не было между ними – ни ссоры, ни Маргариты Ольшанской. По молчаливой договоренности эта страница их семейной жизни была сожжена, и прах её развеян над суетой будней.
В деканате Рита узнала, что Кротов отказался от нее как от аспирантки, перебросив обратно к Трусову. Он кинул ее, как мячик, другому игроку.
Маргарита была в гневе. Она устроила скандал, дошла до верхов управления, но Петр Ильич Кротов оказался все же сильнее. Его связи перевесили. Риту попросили покинуть институт, перевестись куда–нибудь в другое место. Защитить диссертацию ей так и не удалось. Комиссия, совершенно беспристрастная, сочла ее работу «сыроватой», надуманной и лишенной каких–либо весомых доказательств. В итоге Диссертацию отправили на доработку.
Рита винила тогда во всем Петра Ильича. Если бы он стоял за ней, был руководителем, то защита прошла бы блестяще. Он, по мнению девушки, испортил ей жизнь и карьеру…
… — Дед! Ну что ты, а? Задумался, докричаться до тебя не могу! Что стряслось? — Тома, поставив свою тарелку в раковину, тронула Петра за плечо.
— Ничего. Ты оставь, я всё помою.
Он отвернулся и стал смотреть в окно.
Тамара пожала плечами и ушла в комнату. Взяв томик Ольшанской, она принялась читать стихотворения. Хмурилась, закрывала глаза, повторяя прочитанное, словно хотела выучить наизусть, потом перелистывала назад, возвращаясь к полюбившимся строчкам, улыбалась, а потом вдруг резко встала и направилась к книжным полкам. Там, в уголке, лежала папка с дедовым творчеством. «По молодости баловался рифмоплетством!» — усмехаясь, говорил про эти вырванные из блокнотов листки сам Петр Ильич.
Тамара давно прочитала всё, что было написано рукой деда, а теперь, нервно покусывая губу, искала что–то, перебирая покрытые мелким, бисером сплетенным почерком, листочки.
— Как же так, деда?! Ты посмотри, эта Ольшанская переписала твой стих и напечатала его от своего имени! Нет, ты посмотри! Ой, и посвятила книгу некому П.И… Не ты ли это? Тираж огромный, даже в двух томах книжечка–то! И это стихотворение твоё, и это! — Тома, испуганно поглядывая на родственника, перелистывала перед ним страницы. Ее лицо покраснело от стыда, как будто это она переписала дедовы стихи. — Дед, это же плагиат! Как она могла? Откуда у нее всё это?!
Петр Ильич усмехнулся.
— Мне стыдно признаваться в этом, Тома, но я сам подарил ей все эти стихи. Более того, я писал их для неё… Это было такое наваждение, стыдное увлечение, унизившее и меня, и бабушку твою, Тонечку… Мы старались не вспоминать о том времени, а вот Ольшанская, как видишь, все помнит… Отомстила…
— Я не понимаю! Я ровным счетом ничего не понимаю! Ты полюбил другую, бросив бабушку? Ты… Ужас какой! — Тамара отбросила книжку, как будто та была чем–то мерзким. — Бабушка была такой хорошей, а ты!..
— Я знаю, Томка, я знаю… Но она простила меня, и это главное! Маргарита Ольшанская была моей аспиранткой, в итоге я от нее отказался, защититься она не смогла. Но зато вот! — Петя ткнул пальцем в сторону лежащей на полу книги. — Стала поэтом, я уверен, заработала на этом хорошие деньги. Но, как видишь, теперь ее книги валяются на асфальте также, как и другие. Их забыли, выбросили. Она отомстила мне, по–своему, по–женски. Да и пусть её!
— Но как же?! Давай судиться с ней! Ты выиграешь, у тебя есть черновики, ты можешь всё доказать! — загорелась своей идеей Тамара.
— Нет, что ты! Я уже стар для того, чтобы трясти прошлое! Не буду я ничего делать!
— Ну, тогда я просто выкину эту книжку в мусор! Или лучше сожгу!
— Вот глупенькая! Оставь, пусть у тебя будут мои стихи. Мало ли, пригодится… А кто на обложке, чья фамилия – не важно, будем считать, что мы с Маргаритой квиты. Я морочил ей голову, она меня обвела вокруг пальца. Хорошо только, что Тонечка этого не видит, а то бы расстроилась, как и ты… Ладно, пойдем «Сказки» чинить. Смотри, как пообтрепалась книга! Тут работы будет много!
Тамара послушно села рядом с Петром Ильичом…
Через три дня Тамара уехала, захватив с собой сборник стихотворений. Она оторвала обложку и подписала на первом листе автора – «Кротов П.И.»
Тамара долго переживала о б украденных стихах, потом школа завертела ею, стало не до грустных мыслей.
А сам профессор, Петр Ильич, еле дождавшись очередного приезда Фединого грузовика, ползал теперь между стопок книг, выискивая второй томик Ольшанской.
— Что–то конкретное смотрите? — услужливо подошел к нему Федор.
— Нет… Так… — пожал плечами Петр Ильич.
— А я тут на книжку наткнулся, стихи. Я в поэзии мало что понимаю, но здесь прямо за душу взяло. Жене читал, она аж всплакнула. И автор, девчонка совсем, а так проникновенно пишет, как будто многое пережила, и плетет теперь слова, как макраме, залюбуешься. Вот, Ольшанская её фамилия! — Федя сунул под нос мужчине потрепанную книгу. — Хотите почитать?
Петр Ильич покачал головой.
— Я читал, читал…
И пошел домой, даже не попрощавшись…
Сам Кротов никогда не задумывался над публикацией своих работ, нечего было, собственно, издавать. А тут… И какой успех!..
Петя не жалел о том, что все деньги от продажи книги получит Маргарита, что он, Кротов, так и канет в безвестность. Не до того теперь, перерос, простил.
Только надпись на первом листе заставляла на миг остановиться сердце:
«Помни, милый, всё, что ты делаешь хорошо, я делаю еще лучше… Моему наставнику посвящается» …
Да, она сделала лучше, пошла дальше, заработала больше…
Маргарита Ольшанская больше не издала ни одной книги. Получив хороший гонорар от продаж сборника стихов, она уехала за границу, надеясь там удачно выйти замуж и осесть навсегда. Не вышло. Деньги закончились, Рита вернулась домой, пыталась написать что–то похожее на Петины произведения, но не получалось. Редакторы отказывались принимать ее полудетское творчество. Не было в нем того полета чувств, крика душевного, что испытывал Петр Ильич, когда влюбился в неё.
«Обмельчала Ольшанская… Жаль…» — говорили шёпотом за её спиной.
Звезда «поэтессы» упала с небосвода, так и не засияв в полную силу.
Тамара однажды увидела Ольшанскую на конкурсе молодых талантов. Маргариту пригласили туда из вежливости, в счет прошлых связей. А Томка была среди участниц.
Начиная своё выступление, Тамара назвала истинного автора стихотворения и прочитала одно из дедовых, своих самых любимых.
Комиссия зашепталась, посматривая на Риту, но та и бровью не повела, поставила Тамаре высокий балл, а потом, поймав в коридоре, тихо поинтересовалась судьбой Петра Ильича.
— Жив, здоров, — пожала плечами Тома. — Зачитывается вашими произведениями.
Рита улыбнулась и кивнула. Хорошую внучку вырастил Петя, защитницу, боевую, красивую и талантливую…
— Знаешь, мне больше никто не писал таких стихов. Да и вообще не писал… Петр Ильич уникальный человек… Ты передай ему, что я прошу прощения, сейчас бы я так уже не поступила. Жизнь вернулась ко мне бумерангом, много чего было, изменило меня, поломало. Я виновата перед Кротовым! Если он потребует суд, то я могу просто так оповестить всех, что автор он…
— Бросьте! Ему уже совершенно не до вас и этих стихов! Он давно оставил всё в прошлом и не держит на вас зла. Извините, я спешу.
Маргарита погрустнела. Самое страшное, когда ты кому-то становишься из разряда «всё равно». Тогда смысл всей твоей боевой деятельности, атаки, искусно проведенного сражения теряется вместе с тобой…
Тамара кивнула на прощание, развернулась и пошла по коридору, отстукивая четкий ритм каблучками новых туфелек. Чужое прошлое её уже не интересовало. Она молода, и у нее впереди будет много своих ошибок, лишь бы дед был рядом, цвела во дворе его сирень, а баба Тоня смотрела на всё это сверху и радовалась…
Зюзинские истории